Согласно официальной статистике, во Флосвилле было всё спокойно. Нюх младшего капрала Шарля утверждал обратное. О преступных деяниях не только говорили, а шептали, стенали и вопили все зеленые насаждения, все тёмные переулочки, городской фонтан с замшелой каменной статуей то ли местного лешего, то ли локального святого… В каждом втором доме маленького городка на северо-западе Кавладорского королевства полицейский, буквально вчера прибывший для прохождения первой в жизни службы, был склонен подозревать место преступления. Не доверял Шарль и кажущемуся спокойствию и степенности флосвилльцев. Раскланиваясь по пути от гостиницы до полицейского участка с почтенными мастеровыми, лавочниками, матронами, девицами и молодняком обоих полов, капрал мысленно прикидывал, каких пакостей от кого из них следует ожидать, проверял, не потерялось ли служебное оружие, и был уверен, что уж теперь-то горожане узнают, что такое настоящая охрана правопорядка.

Спустя четверть часа Шарлю представилась возможность продемонстрировать свои таланты. Как раз требовалось мужественное плечо представителя законной власти, чтобы помочь почтенной пожилой госпоже Амели с ее бедой.

Шарль старательно фиксировал протокол первичного опроса пострадавшей.

— … Спускаюсь, значитца, в подпол, где шуршало, и вижу: сидит этот гад по уши в кувшине со сливками. Я веником. Он кувшин на пол, сам под стол. Я ведром. Он в угол. Я топором. Он под стол. И говорит мне: «Мамаша, не кидайтесь, больно же». Я ему, — глазки у госпожи Амели горели огнём пятнадцатилетки, убежавшей на танцульки, — «Осёдлый тролль тебе мамаша.» А он, из-под стола, и отвечает: дескать, давайте жить дружно, я вашу крысу тут ловил, упарился, орьганизьм в жидкости зануждился… занудился… Короче, бает, чтоб я его простила, он больше не будет. Из-под стола вылезает, усы распушил, мне глазки строит… Я его снова веником. Он в угол. Я ему и говорю: «Подлец ты, и орьганизьм у тебя подлячий, а жидкость ищи в колодце, может, утопнешь, и всем нам лучше будет». А он мне: «Мамаша, не кричите»… И плечиками пожимает. Я, было, успокоилась. Стану я из-за какого-то кувшина переживать. Хотя кувшин был хороший, мне его муж, покойник, привёз из столицы. То бишь, — вдруг засмущалась пожилая пострадавшая. — Он тогда еще покойником не был, когда кувшин привозил. Потом уж лесиной его придавило. И с тех пор никаких подарков от него не дождёсси…

— Понятно, — откашлялся в кулачок Шарль. — Значит, преступник украл у вас кувшин сливок, и…

— Не скрал он сливки. Он их сглотил, подлец. А кувшин разбил. Записали? Тогда дальше. Он мне: «Мамаша, не кричите». Я ему: «Ллойярдский грач тебе мамаша». И тут эта дура начала стонать.

Карандаш, которым Шарль записывал протокол, сломался.

— Какая дура? — решился задать уточняющий вопрос господин младший капрал.

— Анхен, доченька моя ненаглядная. А подлец, как услышал, сразу уши торчком, спина горой, глазищами на меня моргает и говорит: «Мамаша, кто это у вас в доме страдает? Может, помощь требуется?» И так бочком, тишком, к ступенькам, к лестнице из подпола. Я ему: «Трухлявый пень тебе мамаша! Пшёл, говорю, вон, пока мужнину дубину об тебя не сломала». А эта дурочка… — госпожа Амели заплакала. Слёзы ее, как струйки дождевой воды, побежали по морщинистым щекам. — Сама пришла. И подлецу этому…

— Не плачьте, сударыня. Может, водички? — сочувствуя, предложил Шарль. Прочие служители закона — капрал Стопик и капрал Жиль, невольные свидетели работы «специалиста прямиком из столицы», резво подали стакан воды. Госпожа Амели, всхлипывая, отпила пару глоточков.

— Стоит, значит, Анхен на пороге. А подлец к ней подбирается. Я его и веником, и топором, и ведром… Ему, кобельцу, всё ни почем. А она ему песни распевает. А она ему улыбается… Я быстрей к лестнице. Думаю, успею увести мою девочку от этого совратителя. И… — тут уж отдельные всхлипы перешли в спорадические рыдания. — На разлитых сливках посклизнулась да хряпнулась… Пока поднималась, спину разгибала, они вдвоем в дом сбежали. Ой, что они делали! Что вытворяли! Занавески мне подрали, буфет оскоромили, посуду вместе с полками побили… Я их и ведром, и водой, и дубиной, и свёкровой рукой… Только перец помог. Он, сволочь, расчихался, да от Анхен отстал. Да ведь и моя ненаглядная тоже расчихалась… Беру ее на руки — она, милая, так дрожит, так дрожит… Мамочку свою не признала, укусила меня… А этот: «Мамаша, меня на руки возьмите! Я тоже хочу!» и как на меня прыгнет!